Математическая морфология.

Электронный математический и медико-биологический журнал. - Т. 17. -

Вып. 2. - 2018. - URL:

http://www.sci.rostelecom67.ru/user/sgma/MMORPH/TITL.HTM

http://www.sci.rostelecom67.ru/user/sgma/MMORPH/N-58-html/TITL-58.htm

http://www.sci.rostelecom67.ru/user/sgma/MMORPH/N-58-html/cont.htm

Евгений Черняховский

ИДЁТКИ

(chernyachovsky-3.doc)

Я никогда не буду женщиной.

А интересно: что они чувствуют?

Жванецкий

Читатель, здравствуй.

И – давай на всякий случай тут же и простимся.

Что это за глупость такая – сразу прощаться, толком не успев поздороваться?

А вот и не глупость.

Я боюсь, что это – мой последний рассказ.

Либо за него меня линчуют разьярённые феминистки, заслуженные борчихи за гендерные права. Замочат кроме шуток, растерзают не по-детски. И я окончу земное своё существование без малейшей надежды воскреснуть.

Либо они, может быть, и не приговорят меня к смертной казни. Но запретят мне пожизненно любую литературную деятельность. Я буду опозорен, буду себя ощущать прокажённым и зачумленным одновременно. Передо мной с жутким лязгом и грохотом закроются двери всех издательств, всех редакций. Меня будут изгонять, как нечистую силу, из френдов – где бы я не вздумал появиться. Будут резко забанивать на любом кубическом миллиметре Интернета. У меня будет гореть под ногами не только земля – вообще все стихии.

И не поможет мне никакой Пен-клуб, никакая «Эмнисти Интернешнл». У них есть дела поважнее, чем я. А я не заслуживаю ни прощения, ни этой самой, как её, эмнисти. Мастер не заслужил ни света, ни покоя, ничего, кроме забвения, и вообще никакой он не мастер – так, микроб, комочек слизи в вечном холоде Космоса.

Вообразив воочию эту ужасную перспективу, я сильно сомневаюсь, стоит ли мне продолжать сегодня барабанить по клавиатуре.

Но ведь вряд ли я ещё когда-нибудь соберусь, сконцентрируюсь это написать.

Даже граф Толстой Лев Николаевич в определённый момент жизни воскликнул: «Не могу молчать!». Да, он был граф, и был этим обстоятельством социально подстрахован, и был известен, помимо родных и близких, ещё десяткам миллионов людей во всех концах земного шара…, но сегодня я вслед за ним сделаю самый смелый шаг в своей жизни.

Решайся, парень!

Внимание!

Барабанная дробь оркестра!

Я хочу сказать о том, что совершенно не понимаю, как думают женщины. Как это у них происходит.

(Вот, сказал главное, выдохнул – и стало чуть легче).

«Ой-ой, можно подумать!» – разочарованно вздохнёт читатель. «Открыл автор Америку! Да об этом миллион раз писали и говорили!».

Если можно подумать – давайте это сделаем.

Но, по-моему, ничего не получится. Интеллектуальный процесс у женщин мне кажется принципиально непознаваемым.

Я подозреваю, что этого не понимают ещё очень многие. У кого из серьёзных людей я только не спрашивал – никто решительно ничего не может объяснить.

Нет, мы можем только наблюдать за их мыслительным процессом. Периодически, как лампочки, загораются какие-то промежуточные результаты. В принципе можно отследить их цепочку. Но понять, но объяснить – нет, нельзя.

Гегель, Фейербах там, классическая формальная логика – это всё здесь не работает.

То, с чем у нас ассоциируется мыслительная деятельность человека: «силлогизмы», «тезис – антитезис», «анализ – синтез» – здесь это отдыхает всё. И, похоже – в бессрочном отпуске.

Есть такой длиннобородатый анекдот: приходит на станцию «Скорой помощи» юный практикант. И всячески желает быть полезным. А там, как назло, штиль, расслабляются все. А он хочет, слоняется в поисках, чем бы себя занять. И они его посылают во двор:

– Посмотри, как там у такой-то машины – работает ли мигалка?

И он оттуда, со двора, кричит:

– Работает! Не работает! Ой, опять работает! Ой, опять не работает!

Вот так и процесс мышления у женщин. Бывает, встрепенёшься: ой, кажется, наконец, я что-то в нём понял! И разочарованно вздыхаешь в следующую секунду.

И есть ещё одно, чего я не могу понять.

Те, кто непонятно как получил школьный аттестат – как они в институт поступают?

Как заканчивают институт – тоже не понимаю, но хотя бы видел. Как говорится – имеет место быть.

Как они защищают потом кандидатские и докторские? Как становятся директорами, премьерами, депутатами, членами Совета Федерации? Разве можно повысить свой Ай-Кью?

«Вестимо, через постель!» – рявкают мне в ответ тысячи глоток, удивляясь такой моей наивности.

Ну да, ну да. Но есть ещё что-то – иррациональное, наверно. То, что осмыслить невозможно.

Возвращаюсь к названию этого рассказа.

В солнечное майское утро 19.. года я отправился с сыном гулять в университетский парк. Сынуле моему накануне исполнилось семь лет, и он в свой день рождения получил подарок – навороченный такой автомат, ну очень крутой. Автомат при нажатии на спусковой крючок тарахтел классно и испускал стробоскопические вспышки рубинового цвета. Мой отпрыск был абсолютно счастлив обладать таким чудом, проснулся с ним в обнимку и в это утро бескорыстно любил всё человечество.

На площадке молодняка автомат произвёл должное впечатление, и одноклассник сына по «1-А» по имени Максим мгновенно забыл про все горки, качели и верёвочные лестницы. Несколько раз, ясное дело, Макс и мой парень эффектно уничтожили друг друга автоматными очередями от живота. А потом…потом к ним подошла Лера из параллельного «1-Б». У параллельной Леры были такие зелёные глаза и такие длиннющие ресницы, что даже я, сорокалетний седеющий дядька, уделил ей самое пристальное внимание. Будущая этуаль также пожелала принять посильное участие в игре с автоматом. Мой парень и Макс минутку посовещались – и Лере было велено с детской площадки бежать в фонтан, где полуобнажённая наяда накалывала трепещущую рыбу на здоровенный трезубец. Лере предстояло грациозной походкой войти в фонтанные струи, а Макс и мой сын должны были там достать её и прошить трассирующими очередями – и Лера, ритмично извиваясь, сползла бы на дно и там бы уже умерла – ярко и выразительно. Будущие её убийцы эту режиссёрскую экспликацию очень образно ей показали:

– Ну, ты всё поняла? Беги в фонтан!

– Поняла – бегу! – Лера тряхнула косичками – и рысью рванула в противоположную сторону, где её мама уже купила в киоске шоколадное мороженое «Киевский каштан».

Мой увалень вертанул головой направо-налево, запыхтел:

– Не понял… мы же ей сказали в фонтан бежать… чего это она совсем не туда побежала…

Макс посмотрел на сына моего со сложным смешанным выражением превосходства и грусти одновременно – и тихо сказал:

– А ты разве ж не знаешь, что они все – идётки?

Я оторопел.

Максу стукнуло те же самые семь лет, но он говорил с таким знанием дела, как будто успел уже пережить пару разводов и лет пятнадцать проработать – врачом, скажем, в районной поликлинике или учителем в средней школе. Женские коллективы, и ты среди них, как Штирлиц в Берлине.

На некоторых картинах итальянского Ренессанса сидящий на руках у мадонны младенец Иисус глядит настолько серьёзно, настолько трагически, как будто знает до мелочей всё, что ему предстоит.

Вот и Макс явно знал.

Во «2-А» класс Максим уже не пришёл – его родители эмигрировали, и я ничего не знаю о дальнейшей судьбе этого необыкновенно мудрого мальчика.

Идётки же из моей жизни никуда и не думали исчезать.

Предполагаю, что они, как тараканы, появились прежде всех форм жизни на Земле, и переживут, несомненно, тепловую смерть Вселенной.

Я сегодня навскидку вспомню только трёх – и на какое-то время облегчу память, и одновременно – душу.

Имена и фамилии идёток я на всякий случай изменю до полнейшей неузнаваемости.

Первую звали Таня Новаковская.

О-о-о!

«Таня Новаковская» – это словосочетание помнят все до единого мои однокурсники. Хотя мы закончили мединститут более тридцати лет назад.

Отличительными чертами Танюши были непроходимая глупость и воистину ангельское простодушие. Таня Новаковская ежели что думала – так то и ляпала, и никакой микроскопической дистанции между подуманным и сказанным у неё в помине не существовало. Высокий её голосок на институтских семинарах, зачётах и экзаменах нёс такую несусветную ахинею, голубые глаза под хлопающими ресницами сияли такой небесной чистотой, а лобика под светлыми кудряшками было так ничтожно мало, что преподаватели наши отчаивались: ну какую информацию можно туда вложить? ну что ей можно сказать?

Как-то вместе с нею мы поднимались по широченной центральной лестнице главного институтского корпуса. На круглом лице Тани было написано страдание – и я, естественно, поинтересовался его причиной. Новаковская честно ответила:

– Туфли новые жмать!

Фраза эта лично в меня вошла глубоко, по самую рукоятку кинжала. Впоследствии мой маленький сын именно в этой замечательной редакции произносил слово «жмут», думая, что так и надо. Только перед школой мы с женой спохватились и быстренько его отучили…

Её ответы и реплики дословно цитировали друг другу преподаватели на всех институтских кафедрах, даже для памяти записывали и обменивались между собой – так что в смысле индекса цитирования Танька Новаковская быстро уподобилась Великому Кормчему, председателю Мао. А сейчас, наверное, Танюшиным фразам ставили бы лайки в астрономическом количестве, в Сети появлялись бы многочисленные перепосты… Помню, как, на занятиях третьего курса у доцента кафедры патологической анатомии Виктора Трофимовича мы всей группой решали вслух классические задачки по этому предмету. Типа: «Человека ранили в бедро, во время ранения в бедренную артерию попал пузырёк воздуха – будучи переносим током крови, в каком месте он остановится?». Или там – подключичная артерия, сонная артерия, ранить-то несчастного человека могли куда угодно…Слушая Таньку, любезнейший Виктор Трофимович предположил, что она как-то не очень себе представляет большой и малый круги кровообращения. Вообще-то их изучали ещё в восьмом классе средней школы – но уж любой студент, сдавший нормальную анатомию ещё на первом курсе, это должен был знать чётко. Трофимович отправил Таньку к доске и вручил ей мел: «Пожалуйста, нарисуйте нам большой и малый круги кровообращения!». Татьяна, высунув от усердия маленький розовый язычок, малевала-малевала…наконец, обернулась: «Всё!». Виктор Трофимович и мы, обомлев, глядели на доску. Челюсти отвисли у всех. Геометрическая фигура, тщательно изображённая Танькой, была очень красивой, просто-таки идеально симметричной. Малый круг, положенный на большой, напоминал заготовку для детского снеговика. Или восьмёрку на поздравительной открытке, не хватало только «…Марта!». К реальным кругам кровообращения Танькины художества ни малейшего отношения не имели.

Виктор Трофимович закрыл рот, снова открыл и сказал хрипло:

– В нижнем углу напишите, пожалуйста, вашу фамилию, имя и номер группы.

Танька послушно написала.

– Теперь, пожалуйста, поставьте сегодняшнюю дату…

И эта просьба была исполнена.

– Кто-нибудь, – обернулся к нам доцент, – кто-нибудь, умоляю, сбегайте за фотоаппаратом! Не знаю где искать – но найти необходимо! Ведь если это не сфотографировать – никто ж не поверит..

После третьего курса мы сдавали английский.

Наша англичанка и одновременно кураторша успокаивала нас как могла:

– Не дёргайтесь! На экзамене перед каждым из вас будут лежать два словаря – англо-русский просто и англо-русский медицинский. Все слова для перевода там будут!

Танька Новаковская перед экзаменационной комиссией горько расплакалась:

– Вы меня обманули! Вот зачем было такое говорить, что все слова в словарях будут…зачем?

Расследование показало, что несчастной Таньке для перевода достался текст про некоего чехословацкого эндокринолога. Он пересаживал семенники от петухов курам, а яичники от кур – соответственно петухам. И смотрел, что из этого выйдет… Работал чехословацкий Мичурин в городе Баньска-Быстрица.

Танька и искала честно в обоих англо-русских словарях сначала «Banska», потом «Bystritsa». Конечно, не нашла… обиделась жутко.

Надобно сказать, что интеллектуальная целина Тани Новаковской как-то очень органично сочеталась с искренней, непоказной, ничем не замутнённой любовью к Советской Родине. Не у неё одной мне встречалась подобная комбинация – возможно, эти свойства между собою сцеплены… Ещё на первом курсе как-то после занятий мы всей группой устремились в кинотеатр на набережной. Фильм назывался «Крамер против Крамера», мои сверстники хорошо его помнят – в нём замечательно играли голливудские звёзды Дастин Хоффманн и Мэрил Стрип. Кино было просто потрясающее – когда после сеанса мы вывалились на набережную, глаза на мокром месте были не только у наших девочек, но и у нас. Танька Новаковская вытерла платочком слёзы, шмыгнула носиком и произнесла:

– Вот ведь: не советский фильм – а хороший!

А уже на пятом курсе был у нас такой предмет – «оргздрав», то есть «организация здравоохранения». По ходу дела надо было изучить модели здравоохранения в разных странах – а ведь американская, допустим, и шведская, японская и немецкая здорово отличаются друг от друга… И вот, характеризуя высокий уровень медицинской науки в Америке, оргздравовский препод сказал:

– Знаете, нет ни одного лауреата Нобелевской премии по медицине, который не был бы гражданином Соединённых Штатов…

Патриотическому возмущению Тани не было пределов. Вскочив на ноги, она выпалила:

– Так вы что хочете сказать – что американская медицина лучше, чем советская?!

Я не помню, и никто не помнит, что ей лектор ответил, ответил ли вообще. Наверное. он её просто испугался.

К тому времени Танька Новаковская была уже по паспорту Зенковой. На курсе у нас учился Вова Зенков, происходивший из той же белорусской деревни, что и Таня. Так как он был очень молчалив от природы, никто не знал ничего ни о том, как они поженились, ни об их семейной жизни. На последнем, шестом курсе Зенковым дали комнату в семейном общежитии – и вот тамошние аборигены рассказывали, как по утверждённому графику Таня с Вовой вечерами ходят в гости во все другие комнаты четырёх этажей. Естественно, везде молодожёнов сажали за стол поужинать – так тогда было принято; честно делились жареной на сале картошкой с луком, тушёнкой и чаем с домашним вареньем. Вова Зенков ел и по своему обыкновению молчал, Танька ела за двоих и трещала за четверых. Когда же ужин естественным образом заканчивался, она непременно произносила:

– А теперь мы с Вовой ещё немножко у вас в гостях посидим – чтобы вы не подумали, что мы к вам только кушать пришли…

И спустя много лет эта фраза вызывает у меня восторг просто неописуемый. Я её бессовестно у Таньки позаимствовал, взял на вооружение – и в самых разных застольях она неизменно пользуется успехом.

После диплома Таня попала по распределению участковым терапевтом в довольно крупный белорусский город, там же работала и моя близкая подружка Оля. По её рассказам, начальство очень быстро сообразило, что Татьяну подпускать к больным ни в коем случае не следует – потом хлопот не оберёшься. И запроторили её в призывную комиссию райвоенкомата – там она хотя бы была на виду. Последней каплей перед ссылкой в райвоенкомат был вот какой эпизод.

Оля в своём кабинете корпела над карточками, и в это время ввалилась Танька, унылая после домашних вызовов:

– Слышь, Оль, прям не знаю, чё делать-то… Короче, вызов тут у меня… Мужик сознание потерял, потом обратно очухался – но говорить не может, бледный такой, одна рука ваще не двигается, а другой рукой он себе на голову показывает и мычит. Как его лечить-то, Оль?

Пожалуй, даже юный пионер-шестиклассник предположил бы инсульт. Но не Танька…

– Таня, это наверняка инсульт, – сказала Оля, – лечить тебе его не надо, ты не справишься, его срочно в стационар нужно. Быстро возвращайся туда, направление пиши и звони в «Скорую».

– А куда ж мужика направлять-то? – поинтересовалась Таня.

– Куда-куда – в гинекологию, естественно! – раздражённо буркнула Оля.

Ну, пошутила. Бывают, знаете ли, такие мрачные шутки.

Не следовало ей так шутить. Ведь Танька вернулась в квартиру, честно написала пациенту направление в гинекологическое отделение роддома, по телефону вызвала «Скорую» – и отправилась на следующий вызов.

Бригада «Скорой» ещё в машине ему капельницу поставила, отвезла к невропатологам – и только выполнив долг, торжественно поехала в поликлинику. Там доктор и фельдшер церемонно зашли в кабинет главврача, показали ему – не выпуская из рук! – направление в гинекологию. Сказали, что отдадут только за ящик коньяка – и чтоб завтра же, а то отвезут для публикации в редакцию городской газеты «Знамя коммунизма». И вся поликлиника позору не оберётся!

Сейчас, думаю, они то направление в Интернете выложили бы – но это ж было тридцать лет назад.

Опытный главврач весьма успешно провёл переговоры на высшем уровне. Если не ошибаюсь, по итогам саммита ему удалось сбить цену выкупа до трёх бутылок сухарика.

Пару лет назад мы всем курсом в институтской столовой торжественно отмечали тридцатилетний юбилей нашего выпуска. К удивлению многих, за столом сидел и много лет не появлявшийся на подобных встречах Вова Зенков. Когда пошедший по кругу микрофон очутился в его руках, Вова со свойственной ему лаконичностью пожелал всем присутствующим здоровья и счастья. Потом добавил:

– Татьяна моя всем приветики передаёт. Очень извиняется, что приехать не смогла – сильно загружена по работе…

– А кем работает Таня? – легкомысленно поинтересовался я.

Вова Зенков перевёл на меня взгляд – и сказал важно:

– Татьяна – первый заместитель министра здравоохранения Республики Беларусь…

Так как юмор ему не был свойствен никогда и ни в какой форме – все как-то мгновенно поняли, что Вова говорит чистую правду.

Минуты две длилась немая сцена а-ля «Ревизор». В одночасье протрезвели решительно все – кто бы сколько не принял на грудь до этого поистине ошеломляющего сообщения.

А потом, как водится, разливанное веселье продолжилось своим чередом.

И это правильно.

Идётку номер два моей жизни звали Анастасия Арсентьевна Медведь.

Много кто язык обламывал об это самое – красивое, но громоздкое – «Анастасия Арсентьевна». Мы с нею пребывали в довольно дружественных отношениях – и в определённый момент она сказала:

– Доктор, вы можете меня звать просто Настей…

Просто Настей она в дальнейшем и останется.

По какому-то неимоверному совпадению обстоятельств Настя Медведь была родом из той же белорусской деревни, что и Таня Новаковская – и это наводило меня на определённые мысли. Вот, скажем, лет двести назад в одном швейцарском селе рождалось неимоверное, зашкаливающее количество кретинов. Учёные на это обратили внимание, начали исследовать – и довольно быстро выяснили, что в бедах швейцарских пейзан сильно виновата горная река, на которой село стоит и из которой воду берёт. Оказалось, что чистейшая и прозрачная речная вода содержит очень мало йода. Из-за этого во многих поколениях была сильно понижена функция щитовидной железы, что и приводило к наследственному слабоумию. Честно говоря, я грешил подобными выводами насчёт вышеупомянутой белорусской деревни—до тех пор, пока сам случайно в неё не попал. На тамошней автостанции остановился мой рейсовый автобус на Гомель, и можно было минут на десять выйти и размять затекшие ноги. Напротив домика автостанции на центральной деревенской площади имелся бронзовый бюст со странно знакомыми чертами. Поближе подойдя, я узнал эти круглые совиные глаза и нос картошкой. Бюст был установлен на родине дважды Героя Социалистического Труда, выдающегося деятеля КПСС и Советского государства товарища Громыко Андрея Андреевича. Громыко чуть ли не тридцать лет работал министром иностранных дел Советского Союза. Относиться к нему можно было как угодно, но вот кретином товарищ Громыко явно не был. Так что домыслы мои глупые были посрамлены, и я прошу за них прощения у всех жителей этой самой белорусской деревни.

Возвращаюсь к просто Насте.

Экстерьер Анастасии Арсентьевны Медведь был настолько неказистеньким, что этой фразой его описание и ограничится. Настя была старше меня на двенадцать лет и имела полное право меня воспитывать – не из-за разницы в возрасте, а потому, что работала воспитательницей в общаге, где мы оба проживали. В маленький райцентр на границе России и Белоруссии я попал по распределению и трудился терапевтом. Дали мне койко-место в общежитии завода «Индуктор» – градообразующего предприятия. Настя же Медведь когда-то закончила в Гомеле пединститут, это обстоятельство она даже использовала, чтобы в беседах со мной осторожно намекать на профессии главных героев фильма «Ирония судьбы». Дело в том, что больше всего в жизни Настя хотела замуж. А к моменту нашего знакомства её шансы, и изначально-то не шибко большие, таяли, как мороженое в августе. Время учёбы в педе было упущено бесповоротно – да и где в этом вузе встретишь справного парня? Настя и себя в определённой степени винила в осточертевшем ей проклятом безбрачии.

– Девчонки наши – исповедовалась она мне – каждый вечер на все гомельские танцульки шмаляли, в универмаге выстаивали за кофточками гипюровыми из ГДР, каждую весну босоножки-лодочки новые покупали… А я, дура набитая, все вечера на учёбу тратила. Карлу-Марлу конспектировала как проклятая, опять же Ленина Владимира Ильича! Девственность свою сохраняла чёрт знает зачем, блюла себя сверх всякой меры… ну и чего я добилась, дурища, халда такая?

Я бы не подумал цитировать мою воспитательницу в очень деликатном вопросе сохранённой девственности, если бы она сама эту интимную подробность не делала регулярно предметом народного достояния. Но глубоко внутри себя Настя гордилась своим целомудрием, и рассуждения на эту тему составляли для неё фигуру самоуничижения паче гордости.

Я искренне сочувствовал Насте Медведь во всех без исключения её обстоятельствах. Неоднократно она говорила мне: «Доктор, ведь вы ж меня понимаете как никто другой…» – и томно прикрывала глаза в ожидании, когда я предоставлю мужские доказательства взаимопонимания. Ответить Насте мне было нечем, даже ответно исповедаться в онегинском духе я отчаянно трусил. Всё-таки она была идёткой очень непредсказуемой.

Тем не менее после получения диплома учительницы Настя Медведь действовала довольно-таки логично. Для исполнения матримониальных желаний ей нужен был – это она хорошо понимала – такой козырь, как отдельная квартира. Смысла идти работать в школу или детсад не было ни малейшего – квартиры и жениха там хрен дождёшься. А в общежитии завода «Индуктор» шансы на желаемое, конечно, повыше были. И комнатку ей там дали, целых одиннадцать метров, она же кабинет воспитательницы.

Комендант нашей общаги Николай Тимофеевич был как английская королева, которая царствует, но не правит. К нему, тихому алкашу, даже в промежутках между запоями обращаться было бесполезно. Так что в общежитии Анастасия Арсентьевна Медведь была ключевой фигурой, держательницей всех профильных активов! Ключи от телевизионной комнаты – у неё; ключи от душевой – у неё; шашки-шахматы – опять же… и кроме того, она была полноправной хозяюшкой биллиардного зала. В сорокатысячном городке других бильярдных не было – даже в районном Доме Культуры! – а у нас на первом этаже имелись два отличных ровненьких стола. Шары с киями, треугольник, лузы верёвочныё, даже мел – всё это было маркиза Карабаса, всё это принадлежало Насте Медведь.

Ровно в девять вечера наша грозная шлемоблещущая (на голове – бигуди после душа) Афина приходила закрывать бильярдную – а ведь у слетевшихся со всего городка парней к этому времени игроцкий азарт только и начинал разгораться! Но неумолимой была богиня судьбы. Понимая, что партейку доиграть всё равно не удастся, мой дружок Славка Исакович честно сдавал шары и кии, а потом всякий раз задавал Насте один и тот же вопрос с вариациями:

– Несравненная моя Анастасия Арчибальдовна! (Аристарховна! Анемподистовна! Альбрехтовна!). А вот вы Сэлинджера (Кортасара, Борхеса, Маркеса) – читали?

Настя неизменно заливалась чистым девичьим румянцем и опускала глаза:

– Ну не всем же, Исакович, быть такими умными, как вы…

Я потом проводил со Славкой Исаковичем работу воспитательную, чтобы он над бедной Настей не насмешничал. Но воспитатель из меня был никакой.

Из меня, если честно, и бильярдист был никакой.

А альтернативным досугом в городке было только – водку пьянствовать. Этого я решительно не хотел.

И в результате заделался народным просветителем. Крепко сдружившись с очаровательными девочками из районной библиотеки, я ежемесячно проводил там поэтические вечера. За год прочёл желающей приобщиться городской интеллигенции вообще всё, что знал: Пастернака, Ахматову, Мандельштама, Вознесенского, Давида Самойлова… даже отдельные главы «Евгения Онегина» исполнял, вот! Вошёл в большой авторитет и даже удостоился персональной заметки в районной газете «Маяк» под замечательным заголовком: «Все стихи читались наизусть!».

Городская интеллигенция ходила ко мне на амбулаторный приём и в качестве гонорара пыталась преподнести мне поэтические сборники Егора Исаева, Людмилы Татьяничевой и Василия Фёдорова. Тщетно! «Но ведь вы же любите поэзию, доктор!». Я бурчал: дескать, люблю, но не такую же…

Но районную библиотеку закрыли на капитальный ремонт, и тогда-то хорошо проинформированная Настя Медведь меня попросила:

– Может, вы, доктор, и у нас в общаге что-нибудь прочтёте? В бильярдной нашей – там же, если столы отодвинуть и стулья поставить, человек семьдесят поместится… Ну и мне, сами понимаете, плюсик жирный пошёл бы в отчёт о культмероприятиях…

Я и не думал ломаться.

Настя красным фломастером изобразила афишу: «СТИХИ МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ ЧИТАЕТ НАШ ДОКТОР ЧЕРНЯХОВСКИЙ!» – и я стал по телефону приглашать городскую интеллигенцию.

В урочный вечер ровно к девяти я спустился на первый этаж общаги. Приглашённые мною гости толпились на проходной в рассуждении куда бы пальто повесить. В бильярдной продолжались жаркие сражения на обоих столах, над игроками витал запах «Жигулёвского» и лёгкий ненавязчивый матерок.

Перепрыгивая через две ступеньки, я влетел в девичью светёлку Насти Медведь. Девица поверх одеяла безмятежно храпела, вторя включённому радио. Проснувшись от моего бешеного рыка и взглянув на часы, Настя охнула:

– Ой, проспала, батюшки!

В бильярдной воспитательница так яростно завопила на азартных игроков, что они не только безропотно отодвинули зелёные столы и поставили ряды стульев, но с жуткого перепугу ещё и остались слушать Марину Цветаеву. Всё равно поэтический вечер начался с большим опозданием. Я был справедливо разгневан – и начал вечер беспощадно:

– Дорогая аудитория, более получаса вам пришлось ждать! За что прошу у всех вас прощения! Но за это безобразие я не несу никакой ответственности! – и очень выразительно поглядел на Настю.

За этот вечер я даже и не знаю, какую оценку себе поставить. Первый и последний раз в жизни читал Цветаеву буквально «на разрыв аорты», хрипел и рвал страсть в мелкие клочки. Короче, полтора часа делал всё возможное, чтобы передать неимоверное напряжение, мощь и захлёб самой трагической русской поэтессы.

Меня довольно долго обнимали, целовали и обливали горючими женскими слезами. Потом аудитория моя тихо оделась и растворилась в полуночной тьме. В бильярдной осталась только воспитательница – а я всё сидел, оцепеневший, и пытался отойти от вечера.

– Простите меня, доктор, – раздался непривычно тихий Настин голосок, – я так виновата перед вами… Я и подумать себе не могла, что вы так читаете… Я вообще никаких стихов Цветковой этой отродясь не читала… да я и вообще стихов не люблю…

– Да ладно, Настюша, чего уж там… – вяло махнул я рукой.

– Нет, – не унималась Настя, – уж вы меня, доктор, всё-таки простите. И ещё – я бы очень хотела вам цветы подарить…

Я поплёлся вслед за воспитательницей в её комнату.

Там Настя сняла с подоконника здоровенный горшок с фикусом и протянула мне, даже что-то вроде реверанса изобразив. Горшок оказался таким тяжеленным, что я его чуть не выронил.

Балансируя с горшком и глядя на мясистые листья фикуса, сказал ошеломлённо:

– А чего ж вы, Настя, мне этот цветок не подарили публично? При всех, а? Так для моего самолюбия приятнее было бы…

– Ну что вы, доктор, – жутко смутилась Настя, – как же это можно… Ведь дарить цветы мужчине – это так интимно, это только – если один на один…

Единственный раз в своей жизни – после этих слов – я был близок к настоящей клинической истерике. Слов, произнесённых Медведь Анастасией Арсентьевной, воспитательницей общежития завода «Индуктор».

Несколько лет назад, заехав на день в маленький райцентр на границе России и Беларуси, я поинтересовался Настиной судьбой. Она сложилась ну очень нешаблонно.

После катастрофы в Чернобыле детей городка стали возить на оздоровление во Францию, там их раздавали по сердобольным семьям. В качестве переводчика к ним приставили учительницу французского из городской школы, а в качестве воспитательницы – Настю.

После четвёртой поездки дети и учительница вернулись, а Настя – нет.

В неё до потери пульса влюбился престарелый, но очень крепкий телом фермер, и Настя приняла его брачное предложение. Теперь в её распоряжении шестьдесят гектар земли под городом Анжером, ферма, компьютерная доилка, микроавтобус и ещё много чего.

Всё было бы хорошо, но её в упор не желают признавать сын и дочь фермера. Они ей говорят прямо в лицо, что она после смерти их отца ничего не получит. А она ноги расставит, руки упрёт в бока и смеётся им – тоже прямо в лицо – как Фантомас. Вот так:

– Ха. Ха. Ха.

Честно говоря, мне интересно было, как она сообщила фермеру о своей девственности. Но узнать об этом мне не суждено уже никогда.

Если кто из читателей интересуется судьбой фикуса – ну так я не умел за ним правильно ухаживать, и не хотел, чтобы он засох. Цветок в горшке стал моим даром отремонтированной районной библиотеке. Фикус – растение долговечное. Может, он и до сих пор там стоит, если библиотеку не закрыли.

И всё-таки я свинья. Потому что порядочные люди подарки не передаривают.

Третья идётка моей жизни никакой идёткой на самом деле вовсе не являлась. Ещё чего!

Её просто в другом полушарии посчитали по этому самому ведомству…

Давняя моя подружка Анечка Хенкина была высокоинтеллектуальным и высококультурным человеком, имела учёную степень кандидата медицинских наук и шесть зарегистрированных авторских свидетельств на новые лабораторные методики. Её нечасто встречающаяся врачебная специальность именовалась «лабораторное дело». Анюта была влюблена в свои колбы, кривые титрования, пробирки и пипетки с времён мединститута, трудилась официально в двух киевских поликлиниках, да ещё подрабатывала – не столь официально – в НИИ: онкологическом, радиологическом…

Несмотря на такую стопроцентную самореализацию и профессиональную востребованность, Анечка Хенкина вместе с сотнями тысяч соплеменников попала в третью мощную волну еврейской эмиграции, потащившую, как сильнейшее магнитное поле, искателей счастья – на рубеже 80-х и 90-х годов прошлого века. Если Таня Новаковская и Настя Медведь оказались счастливы в личной жизни, то наивная и влюбчивая Анюта была в этом аспекте жутко невезучей. Вещи глобальные: распад Советского Союза, чернобыльская катастрофа, жуткий страх за будущее – своё и двоих сыновей – приплюсовались в Анином случае к индивидуальным обстоятельствам: два последовавших с небольшим интервалом развода, нежелание расставаться с эмигрирующими пожилыми родителями, крепкие гарантии брата насчёт будущей работы в Америке. Старший брат Илья к тому времени за несколько лет сделал в городе Филадельфия успешную карьеру кардиолога. Он твёрдо договорился в тамошнем огромном госпитале «Маунт Синай», что сестра на год выйдет в тамошнюю лабораторию на работу волонтёрскую – конечно, бесплатную. А там – как уж сможет себя зарекомендовать…

И с самого начала всё пошло очень хорошо.

Шефиней лаборатории в «Маунт Синай» была доктор Дорис Файнстайн, чьи дедушка с бабушка некогда проживали в Киеве на улице Бассейной, там же находился и «Меховой магазин Янкеля Файнштейна». Когда в 1902 году по Киеву прокатилась первая в новом веке волна еврейских погромов, проницательный купец Янкель Файнштейн не стал дожидаться, пока витрины магазина разобьют, соболей экспроприируют, жену и дочерей изнасилуют, а его самого убьют. Он ликвидировал бизнес быстро и выгодно, так что хватило и на билеты для всей семьи на пароход в Америку, и на стартовый капитал для открытия «Мехового магазина Джекоба Файнстайна» на Магнифисент Майл в Филадельфии. Внученька Дорис, зная в деталях дальнейшую еврейскую историю ХХ века, была очень благодарна покойному дедушке Джекобу за его прозорливый ум и решительность. Так что киевскую волонтёрку Энн Хенкин она приняла с распростёртыми – и уже в первый шаббат после знакомства угощала новенькую в своей квартире вкуснейшим селёдочным форшмаком по рецепту бабушки Майры и божественным кисло-сладким мясом с черносливом. После ужина, приняв немножко на пышную грудь, Дорис и Анюта зажгли поминальные свечи перед черно-белыми фотопортретами Джекоба и Майры, и хозяйка спросила:

– Энни, а всё-таки: почему эта киевская улица называлась Бассейной? на ней было много свимминг-пулов?

Через месяц после выхода на работу в лабораторию Аня уже знала наизусть все новенькие анализаторы, всю доселе ей неведомую японскую лабораторную технику, все наисовременнейшие методики. И добавила к ним шесть надёжно запатентованных своих! Доктор Дорис Файнстайн поняла, что можно постепенно планировать давно желанный выход на пенсию – благо теперь наконец будет кому передать лабораторию.

Слишком уж хорошо всё шло! Тут-то дьявол и подстерёг.

Крутясь на высоком рабочем стуле, Аня по неосторожности капнула себе на запястье хромовой кислотой из пипетки. Хромка – вещь мерзкая и страшно агрессивная – но, к сожалению, в лаборатории кое-где незаменима, и нельзя до сих пор от неё отказаться.

Бедное запястье задымилось и жгло жутко. За какие-то секунды вздулся отвратительный прозрачный пузырище, на глазах стал заполняться жидкостью. Капелька хромовой кислоты обеспечила ожог минимум второй степени. Воя от боли и тряся обожжённой рукой, Анька вмиг слетела со стула и рванула к лифту. Хирургическая клиника «Маунт Синая» располагалась на первых этажах.

Следуя указателям, Аня быстро разыскала кабинет главного комбустиолога – то есть шефа отделения ожоговой хирургии. К счастью, доктор Рикардо Гонсалес был на месте.

– Я в лаборатории нашей работаю! Я хромовой кислотой только что капнула! – горько заревела несчастная жертва.

Быстренько развернули микрооперационную в процедурном кабинете по соседству. Дон Рикардо Гонсалес лично ввёл анестетик, аккуратно проколол ожоговый пузырь и дал соответствующие указания медсёстрам – чернокожей кудрявой Дебби и оливковой Ортенсии. С этого момента Анька перешла на их попечение. Повязки нужно было менять дважды в день. Так что она забегала к Дебби и Ортенсии утром до начала работы – и вечером перед уходом. Ласковые разноцветные сестрички почти без боли развязывали запястье, щедро орошали ожог спреем, чуть-чуть прогревали ультрафиолетом, клали комбинации мазей и аккуратненько завязывали снова. При этом для моральной поддержки Дебби что-то такое в афроамериканских ритмах исполняла в Анькино ухо, а Ортенсия дула на красное запястье – совсем, как бабуля в детстве. Приглашали посмотреть на ожог доктора Гонсалеса, и он кивал одобрительно – потому что всё шло по плану и затягивалось хорошо.

Через месяц ожог замечательно зажил – ни тебе рубца, ни шрама, только крохотный следик на запястье. Анька горячо расцеловала в тугие щёки Дебби и Ортенсию, вручила им по куску собственноручно испечённого лекаха – еврейского пирога с мёдом. Разноцветные сестрички закудахтали, что Анькин презент им фигурки испортит, и что их теперь замуж не возьмут – но леках тут же в процедурной и умяли, запивая чаёчком.

Ещё через месяц Анечка вытащила из почтового ящика розовый билл (счёт), предписывавший ей оплатить за медицинскую помощь, оказанную в отделении комбустиологии госпиталя «Маунт Синай», 7900 (прописью: семь тысяч девятьсот) долларов. Тряся розовым бланком, она снова влетела в хорошо ей знакомый кабинет доктора Рикардо Гонсалеса.

– Ну и что вы опять плачете? – от души развеселился дон Рикардо. – Отошлёте в вашу страховую компанию – и дело с концом! Да любая страховка это покроет! Тем более мы в бумагах указали, что это вы на работе ожог получили…

– У меня страховки не-ет! – завыла дурным голосом бедная Анька.

Доктор Гонсалес изменился в лице:

– Но вы же сказали, что работаете на 27-м этаже, в нашей лаборатории…

– Я не оформлена! – рыдала Аня, – я волонтёр! Это стажировка на рабочем месте! У меня никакой страховки не было и не-е-ет…

– Тогда почему же вы к нам пришли? – очень тихо спросил дон Рикардо.

– А куда же я должна была идти-и-и…

– А я не знаю, – сказал главный комбустиолог госпиталя «Маунт Синай», – обжечься может каждый… но я реально не знаю, в какую больницу положено обращаться незастрахованным. Вы, собственно – чем думали? Задницей? Вы что – идиотка?

Анька уже и не отвечала ничего, а только тихонько подвывала. Из дверей на неё смотрели сочувственно Дебби и Ортенсия, примчавшиеся на её вопли. Сочувственно, да – но всё-таки как на идиотку. Именно.

Доктор Рикардо Гонсалес тихо выматерился по-испански, взял телефонную трубку и стал набирать служебный номер доктора Дорис Файнстайн.

Ещё через неделю персональное дело волонтёрки Энн Хенкин значилось восьмым пунктом в повестке дня заседания медицинского совета в офисе генерального менеджера госпиталя «Маунт Синай».

Докладчик доктор Рикардо Гонсалес изложил все обстоятельства дела минуты за полторы. На заседаниях медицинского совета лаконичность приветствовалась.

Содокладчик доктор Дорис Файнстайн спела вдохновенный дифирамб волонтёрке Энн Хенкин, дала исчерпывающую характеристику её выдающимся профессиональным качествам – и эффектным жестом положила перед генеральным менеджером собственноручно отпечатанный рапорт.

Тот надел очки и вслух прочёл:

– Прошу после окончания срока стажировки на рабочем месте предложить миссис Хенкин штатную работу в госпитале на должности старшего врача-лаборанта…

Генеральный менеджер задумчиво повертел в пальцах бланк рапорта и розовый билл на 7900 долларов:

– Взять её на работу? После такого идиотского поступка? Женщине ведь 43 года, между прочим, она давным-давно ответственна за свою жизнь… Кто за неё уплатит, а? освободить её мы никак не можем… Вы, что ли, будете платить эти деньги, Дорис?

– Нет, шеф, – твёрдо сказала доктор Дорис Файнстайн, – нет у меня такой возможности… Сделайте ей реструктуризацию долга, на пять лет, в качестве исключения! С неё удерживать будут ежемесячно, всё она выплатит, я могу подписать за неё гарантийное обязательство! Никакая она не идиотка, шеф – напротив, редкая умница. Просто она приехала полгода назад из идиотского государства… Ну не понимала она, что лечение ожога стоит денег, что вообще каждый шаг стоит денег! Ну считайте, что она, как Маленький Принц, с другой планеты свалилась… Не идиотка она!

Члены медицинского совета понятия не имели, кто такой Маленький Принц—но после пылкого спича Дорис за пятилетнюю реструктуризацию проголосовали единогласно.

Анечка Хенкина поведала мне эту историю, когда я позвонил ей в Филадельфию по Скайпу – поздравить с днём рождения. В счёт долга она к тому времени выплатила, кажется, три с лишним тысячи. В момент нашей беседы Дорис Файнстайн напротив Аньки спала после выпитого, устроившись с ногами в глубоком кресле.

– Нет, – снова начала себя жалеть Анька и разревелась в веб-камеру,--ну ты себе представляешь? Чтобы вот в Союзе обжечь руку… и пойти в свою же хирургию… и чтоб после этого они тебе на восемь тысяч баксов телегу прислали…

Я вежливо заметил, что, как выяснилось, газета «Правда» иногда писала всё-таки правду – а мы не верили, привыкли не верить.

Дорис проснулась, и Анька перевела ей беседу со мной. Представила меня – насколько это возможно по Скайпу.

– Зря я их обманула, – сказала пьяненькая доктор Дорис Файнстайн, – ты всё-таки неисправимая идиотка, Энни, дарлинг. И это на всю оставшуюся жизнь, и это уже не корригируется. Прав был Рикки – только жопой своей здоровенной и думаешь…

И снова захрапела – мощно так, с молодецким посвистом… Оно даже по Скайпу было слышно.

г. Киев

Поступила в редакцию 29.05.2018